Себя мы уже считали взрослыми, умными учителями, хотя, понятно, что мы просто использовали авторитет старшего курса, который в те годы был аксиомой.

Второй семестр третьего курса длился недолго – всего месяца два. Где-то девятнадцатого июня теоретическая часть была завершена, начались годовые экзамены. А у Джеммы шли вовсю выпускные экзамены за десятый класс. Двадцать пятого июня она сдала последний экзамен, а двадцать шестого был последний экзамен у меня. Все зачеты и экзамены у меня были сданы на отлично.

Двадцать шестого июня у Джеммы был выпускной вечер, на который имели право прийти кавалеры. Я получил приглашение в ее школу. Задолго до начала вечера я начал искать ей подарок. Денег было мало и у меня не оставалось ничего другого, как подарить книгу. В подписном магазине мне предложили шеститомник Н.В.Гоголя. Поскольку я многое у него читал и он мне нравился, поэтому я и купил.

А потом долго бродил по кварталу, где она жила. По договоренности она должна была выйти и меня встретить. Часов у нас с ней тогда не было, поэтому свидание назначалось на 5 часов, плюс-минус час.

Джемму наряжали бабушка, мама и сестра, а на улицу послали соседку. Джема сказала: «Встреть красивого курсанта и приведи его домой». Соседка курсанта не нашла – я был не в форме. Ребята меня нарядили в гражданскую рубашонку и серые брюки, а «красоты» моей она не заметила и доложила: «Курсанта красивого нет, а по улице ходит какой-то парень, которому очень далеко до красавца». Джема выбежала сама, увидела меня, завела в дом. Бабушка тут же предложила пирожок с компотом, каковый я с удовольствием и съел. Компот был из сухофруктов с большим количеством груш, которые я обожал.

Домочадцы нарядили мою подругу по высшему классу, хотя и жили они бедновато. Туфли купили ей на размер меньше, чем было нужно, так как считался детским размером и стоил вдвое дешевле.

Боже, как мы веселились, как хлопали, когда вручали аттестаты, как я радовался, когда мою любимую похвалили прилюдно. А танцы! Это была сплошная карусель: задорные глазки девчонок, их развевающиеся волосы, джентльменское поведение мальчишек и музыка! Танцевали, что называется, до упаду. До дому еле дошли. Джеммина мама, Лариса Ивановна, была с нами и мы вдвоем буксировали ее, так как ноги были и сдавлены обувью, как камнем. Это было самым тяжелым из всего выпускного вечера. Потом всю свою оставшуюся жизнь мы никогда не покупали тесной обуви – таков урок этого праздника.

А с двадцать восьмого июня мне дали отпуск и я поехал сначала к брату в Берислав, а потом на двенадцать дней в дом отдыха «Моряк» в Одессу. Путевку мне дали как поощрение и я с удовольствием ехал на теплоходе в Одессу, благо билет был выписан бесплатным.

Денег на поездку к родителям в Карелию у меня не было. Их разорять, жили они бедненько, у меня не хватало совести и я просто написал им и братьям-сестрам большое письмо. Папа с мамой, конечно, обиделись – они уже у кого-то попросили денег взаймы, но мне этот вариант не нравился.

Дом отдыха моряков тогда был на уровне хорошего санатория и туда посылали отдохнуть и подлечиться курсантов мореходок и моряков-бичей (бич – это моряк без работы, ждущий прихода своего судна). Кормили и ухаживали там очень хорошо. В этот дом отдыха приезжали даже работники нашего министерства. С двумя девочками из них я и познакомился.

Поскольку Одессу я знал неплохо, то мы вместе ходили в театры и на концерты. Мне было стыдно, денег на билеты не было и девчонки взяли меня на иждивение, т.е. поставили на довольствие. За это я им много рассказал об Одессе и показал город.

Неповторимый на карте мира город и тогда и сейчас производил неизгладимое впечатление своей оригинальностью, языком и юмором. И хотя Одесса не одарила меня любовью своей и своих женщин, я ее по-прежнему обожаю, о чем постараюсь поведать позже.

В доме отдыха были и иностранные студенты – курсанты морских учебных заведений. Здесь мы хорошо подружились со студентом из Северной Кореи. Его звали Ке Чан Хван. Впоследствии мы объяснялись письменно, а потом, видимо, по какой-то причине, связь прервалась, письма не доходили, но я всегда следил за сообщениями из Кореи, в надежде встретить знакомую фамилию, но так пути наши больше и не сошлись.

В доме отдыха было много времени и я, конечно, писал письма – один раз домой родителями через день своей Джеммусе. Хоть и реже, но она мне отвечала и просила быстрее приезжать – соскучилась.

Как все-таки хороша молодость! Добрые сны, сладостные мечты, всепоглощающая любовь!

Жажда жизни, упорство в преодолении трудностей, большие и малые победы, верные друзья-товарищи, солнечная, ясная, так тогда казалась, перспектива – что еще человеку надо было.

Меня тогда даже не огорчил арест «верного» ленинца-сталинца Лаврентия Павловича Берии, и, как говорили, старшие товарищи: налицо разлад в Политбюро. Говорилось тихо, не для чужих ушей.

Мне доверяли, потому что я в июне 1953 года вступил кандидатом в члены КПСС. Принимали меня на партсобрании училища долго, задали не меньше двадцати вопросов. На все вроде бы ответил правильно и четко, и приняли единогласно.

А рекомендовали меня зам по ВМП П.Л.Карандасов, замполит В.С.Шевченко и комсомольская организация группы и училища. С июня у нас в группе стало два коммуниста: Юра Ермоленко – член КПСС, и я – еще кандидат. То-то было гордости у меня и моих друзей по этому поводу.

Боже, какими мы были наивными, чересчур верящими всему и правильными юношами.

По приезде в Херсон, забросив свой саквояж в экипаж, я первым делом помчался к своей верной подруге и любимой девушке Джемме. Мы встретились у нее дома и пошли гулять в парк до позднего времени. Здесь встретились с ее подругами и моими друзьями и весело провели время. Хотели сходить в кино, но денег не было и перехватить ни у кого не удалось. Да, какое там кино. Две недели не виделись и встреча – лучшая награда.

На другой день к начальству, получил задание готовить списки курсантов и переписывать от руки программу предстоящей последней плавпрактики. Встреча с друзьями была оптимистичной и радостной – предстояло плаванье, хоть и короткое по Черному морю и первый семестр последнего четвертого курса.

Настроение боевое, через год госэкзамены, дипломы и самостоятельная жизнь. К последнему курсу мы стали настоящими друзьями. Начальник специальности Ларионов по-дружески сказал, чтобы я, увлекшись любовью, не забывал о главном – о хорошей учебе:

- Тебе светит красный диплом, если не сдашь позиций.

Сдавать я ничего не собирался. И именно на его уроках по судовым паровым машинам (тогда еще были такие на флоте) я получил признание и уважение всего училища.

Как-то на очередном уроке Иван Данилович выводил длинную и сложную формулу определения величины эксцентриситета парораспределительного механизма (она была изложена в учебнике профессора ленинградца Гол на двух страницах) судовой паровой машины. На двух досках преподаватель не уложился – пошел на третий заход. А у меня, я внимательно слушал и записывал, возникла смутная мысль – всю эту картину можно сократить вдвое, если не втрое. Говорю: - Иван Данилович, а ведь эту формулу можно вывести намного короче.

- Хорошо, - отвечает. – На следующем уроке ты это и сделаешь

Нарвался, в-общем. Это потом я пойму, что инициатива в нашем обществе наказуема, а тогда я был идеалистом. Поэтому вечером засел и часам к двум ночи закончил свою новую формулу, вернее ее краткий на полстранички вывод.

Через день урок – паровые машины. Едва поздоровавшись и сделав запись в журнале, Иван Данилович скомандовал: «Фомин, к доске!».

Сердце екнуло, вроде бы к стенке, коль похвастался. Пошел спокойно. Минут семь я писал, а потом сказал:

- Готов объяснить.

- Давай!

Объяснил. Иван Данилович ходил-ходил, смотрел на доску и слева и справа, и открытыми глазами, и прищурившись. Он, кстати, хорошо знал и предмет и математику, а потом сказал, обращаясь к классу: «Жаль, что нет оценки выше пяти. Ставлю отлично. Молодец! Такого вывода формулы нет ни в одном учебнике. Мы ее пошлем самому Гол для публикации в новом издании учебника».

После этого меня стали видеть только ученым, только способным к научной работе, парнем. Жаль, что все ошиблись. Жаль, что я пошел по стезе общественной и воспитательной работы, так как надо было жить, о семье, о жилье, а не об аспирантуре и ученой стезе.

Пойди я по научному пути, может и пользы принес бы больше. Иди, знай! Но жизнь пройдена. Мы имеем то, что имеем. И хоть какой-то след в душах выпускников мореходки я, надеюсь, оставил. Что лучше – не мне судить, а тем, с кем я работал.

Четвертый курс был самым серьезным, трудным, но и успешным для всего нашего курса. Первые три года мы учились недаром. Все стали серьезнее, солиднее и по совету Ивана Даниловича стали обращаться друг к другу по имени-отчеству, как бы в шутку, но привыкая ко взрослой самостоятельной жизни.

Подгонять и воспитывать уже никого не надо было. Все работали на авторитет: впереди госэкзамены и распределение на работу. Меня, как успешного курсанта, в качестве представителя учащейся молодежи, избрали в состав горкома комсомола. Тогда это было как бы признанием каких-то заслуг и выделяло из среды друзей большей осведомленностью, близостью к партийным верхам, приобретением житейского опыта в руководстве комсомольской и партийной организациями. Тогда нас так воспитывали и готовили к будущей самостоятельной жизни. К сожалению, я свято верил в нашу систему, тем горше станет разочарование в партийных принципах.

Хотя не все было и плохо. Кое-что, особенно из морально-нравственного аспекта жизни нашей страны можно было бы перенести и в новое время. Так нет! Это сегодня не ценится. Тогда главным мерилом человека были знания и духовное начало, сегодня – деньги и нахрапистость. Тогда ценились совесть и порядочность, сегодня – умение жить, дурить и сидеть наверху. Тогда процветали дружба и товарищество, сегодня – умение использовать людей в своих целях и т.д., и т.д. наше поколение, воспитанное в бедности и порядочности, неприемлет, да и могло использовать то, что сегодня называется коррупционностью. Каждый двигался по своим возможностям. Хотя, скажем откровенно, несправедливости в кадровой политике было много и тогда – двигали не за деньги, а по блату, не за способности, а за то, что ты не умнее начальника. Вспоминаю случай в верхнем эшелоне власти нашего города.

Первым секретарем горкома Компартии Украины был тогда Нагурный Владимир Николаевич, честный порядочный человек, умный грамотный толковый работник, инициатор и вдохновитель строительства в городе троллейбусной линии – город вырос и автобусы не справлялись с пассажиропотоком. Больше того, рабочий день он начинал на строительстве троллейбусного депо и линий электропередач. Первые две линии – вокзал-ХБК и речпорт-вокзал были построены при нем.

Так вот, ему не дали путевку для жены в Карловы Вары, чешский курорт для советской номенклатуры, и он горько пошутил: «Если секретарю обкома партии можно ездить на курорт с любовницей, то почему мне нельзя с женой?». Все, его судьба была решена. Два дня шел Пленум горкома партии. Рядовые члены горкома как могли сопротивлялись, но сила солому ломит. Всех по одному вызывали в обком: «Голосуй против Нагурного, за Балабая». А Балабай Александр Петрович тоже был авторитетным человеком, участвовал в партизанском движении в отряде дважды Героя Советского Союза А.Ф.Федорова. Zабы не заставлять своих соратников голосовать против совести, он сам призвал всех к этому, дабы прекратить подковерную возню и не ставить людей в неловкое положение. В-общем, судьбу человеку сложили незаслуженную. Он и умер в безвестности и нищете. И такое бывало не с одним Нагурным.

Между тем, учеба шла нормально. Дни летели и остались бы для меня незаметными, если бы не было у меня Джеммы. Дни наших встреч были редкими – по субботам и воскресеньям, но зато снов и воспоминаний от этих встреч было полно. Ими были заполнены редкие минуты свободного времени, строило отношения на доверительной основе, как со взрослыми, советовалось с нами. И это обязывало. Обязывало быть достойными доверия и уважения. Между собой у нас были тоже дружеские отношения и при этом могли высказываться и товарищеское одобрение и тонкое неодобрение какого-нибудь слова или действа, что не вызывало резких отрицательных эмоций. Наоборот, говорили: «Спасибо, что подсказал», «Спасибо, учту» и т.д.

На четвертом курсе мы были гордостью командования. Нас расселили по маленьким кубрикам, по четыре-десять человек. Спали мы уже на одноярусных кроватях. Дали нам и столы для дополнительных вечерних и ночных занятий. Конечно, мелкие нарушения были. Тот опоздал из увольнения, а тот, строясь на развод суточного наряда, забыл прихватить чистый носовой платок, или не пришил белоснежный подворотничок. На выпуске Ларионов подсчитал, что на четвертом курсе у нас нарушений было в пять раз меньше, чем на втором или третьем. На первом курсе тоже было мало, боялись всего и пытались быть лучше, чем есть.

За месяц до госэкзаменов начались еженедельные консультации по всем госэкзаменационным предметам, так как кое-что было подзабыто, особенно, что учили на третьем или втором курсах. Меня и еще двух товарищей Ларионов уговорил сдавать госы на английском языке. А это еще дополнительная работа, особенно по технической терминологии. И хотя с преподавателем английского языка Гаспари (Мельниковой) Александрой Александровной, я свободно общался на ее профессиональном языке, мне пришлось немало потрудиться над собой, чтобы не было сбоев, а была твердая уверенность в своих знаниях. Забегая наперед, скажу, что все предметы, а их было пять, я сдавал на английском языке, кроме военно-морской подготовки. Только теперь переводчица требовалась некоторым членам экзаменационной комиссии.

Потом английский придется надолго забыть, так как знатоков этого языка старались не выпускать в загранрейсы (как бы не сбежал за рубежом). Это ж надо было так не доверять своим гражданам. По-моему этого не было даже в забытых странах Африки, только в СССР.

В июне 1954 года я близко познакомился с родителями Джеммы, особенно с ее отцом. Агроном, директор совхоза, трудолюбивый и порядочный председатель колхоза, он произвел на меня благоприятное впечатление украинским юмором, сельской мудростью, уважительностью к людям.

Пригласил меня с Джеммой в свое родное село Большие Копани Цюрупинского района в ближайшие выходные, на черешню и клубнику, как он выразился. Фрукты и ягоды я всегда любил, а Джемму тем более, поэтому и побывал в гостях у ее родителей в очень маленьком скромном двухкомнатном домике с летней кухней во дворе и с большим садом за окнами. Александр Васильевич даже выставил по бутылке вина и водки. Мы не пили тогда вообще спиртного, а они, отец и мать, Лариса Ивановна, выпили за наши успехи в учебе. За совместную нашу жизнь не пили, сказали, что еще рано.

Наевшись овощей и фруктов, набродившись по садам и виноградникам, мы счастливые вернулись в Херсон и ринулись в учебу. У Джеммы были годовые экзамены за первый курс института, а у меня и годовые, и государственные экзамены.

Оба мы, и Джемма, и я, свои сессии сдали на отлично. Джемма стала получать повышенную стипендию, что было немаловажно в то время. А я получил диплом с отличием, грамоту и направление на учебу в высшее мореходное училище в счет пяти процентов выпуска.

Замечу, что день 5 августа 1954 года стал для меня на всю жизнь моим личным и семейным праздником. Именно в этот день я получил в училище диплом, в горкоме партии – партбилет, а в ЗАГСе – брачное свидетельство.

Подводя жизненные итого, скажу, что ни партию, ни державу за диплом, ни жену, а точнее семью, я, в общем, не подвел. Жил по совести, в мире и согласии. Прожили с Джеммой почти пятьдесят четыре года дружно и с любовью. И хотя с моей стороны были некоторые недостатки, Джемма умела их прощать и оборачивать в пользу семьи. Но об этом потом.

А сейчас я принял не совсем правильное решение. Мои родители жили в ста восьмидесяти километрах от Ленинграда и я решил учиться поближе к ним, так как скучал и жалел их. А ведь Одесская высшая мореходка, которую я потом закончу, была рядом. Но эту ошибку я осознаю и приму правильное решение в том же 1954 году.

О женитьбе и жене Джемме я напишу отдельно. Она была такой женщиной, женой, матерью и бабушкой, что заслуживает особого разговора, ибо у нее есть чему поучиться девушкам и молодым женщинам.

А вот женитьба наша состоялась благодаря Джемме. Мы с ней приняли такое решение в июле месяце. Мои брат и родители поступили мудро – тебе жить, тебе и решать. А вот все родственники Джеммы, включая тетушек и дядюшек, сестер и братьев, родных и двоюродных, были против. Кроме ее бабушки, которая так любила младшую внучку, что не могла перечить ее выбору.

Родители и родственники убеждали Джемму, что я ей не пара, так как был не совсем здоров – близорукость, язва, носовое кровотечение в летнюю жару. Они не хотели видеть ее будущих трудностей и мук. Мне же в качестве главного аргумента говорилось, что согласно народным традициям, сначала должна выйти замуж старшая сестра. Иначе младшая не будет счастлива. А у старшей сестры свадьба состоялась через год, в 1955 году. Но мы сказали, что все равно распишемся. Что и сделали с молчаливого неодобрения старших. Бабушка пыталась сделать небольшую свадьбу с участием ее и моих родных.

И вот тут мои родные, приехав из Берислава раздельно (Николай находился в Херсоне на Пленуме обкома партии), рассорились громко, с битьем посуды. Свадьба сорвалась. К нам зашел мой друг Дима Веденикин. Он, кстати, тоже был влюблен в Джемму и поступал очень красиво, как в морской песне о дружбе:

Но, если сучится, что он влюблен,

А я на его пути. Уйду с дороги,

Таков закон –

Третий должен уйти.

Дима так и сделал, но на свадьбу пришел, хотел поднять тост за нас – не случилось. Бабушка плакала – не дал вам Бог счастья.

Дал! И как много! Потом это все поняли, а мы особенно. И потом, что между нами не случалось, как бы мы не ссорились, в основном, на почве воспитания детей, мы прожили жизнь яркую и душевную, теплую и влюбленную, чего я и всем молодым желаю.

Главное в семье хранить верность, , иметь мужество и терпение, любить друг друга до бесконечности, не представлять себе другой жизни. Кроме как в семье первой и последней. Семья – это для человека все: и государство, и общество, и мир, и дружба, и любовь, и преданность, и многое другое.

После, так называемой свадьбы, мы съездили на недельку в Берислав, вернулись в Херсон, откуда я в середине августа отбыл в Карелию к своим родителям, сестрам и брату. Джемма не поехала из-за банальной причины – отсутствия денег на дорогу, а занимать было не под что, да и не у кого. Так что, вместо жены я привез ее фотографию. Она понравилась моим родным и всем селянам, которые приходили к нам в гости. Кроме молодых школьных учительниц, которые тоже были красивы и рассчитывали на меня, как на молодого и холостого человека. Но было уже поздно и я был верен своей жене, за что снискал у них уважение.

Отец с гордостью показывал всем мой диплом с отличием и выписку из табеля успеваемости, где были только пятерки по всем предметам. Сам учитель, он знал чего стоит этот диплом и советовал моим младшим сестрам и брату учиться также хорошо. Этот совет выполнила только одна сестра, Алена. Брат Владимир и сестра Галина учились без напруги, абы сдать экзамены и зачеты.

В отпуске мы собирали грибы и ягоды, ходили на рыбалку, катались на лодке по Ладоге и купались в холодной, но необычайно чистой воде озера.

С хорошим настроем и уверенностью в будущее я прибыл тридцатого августа в Ленинград в высшую мореходку. Как раз в этом, 1954 году, в Ленинграде были объединены две высших мореходки – высшее инженерное морское и высшее Арктическое морское имени адмирала Макарова в одно – Ленинградское высшее инженерное морское училище имени адмирала Макарова. Во главе его поставили доцента Кошкина, хотя большинство профессорско-преподавательского состава начальником хотело видеть доцента Дятлова – начальника высшей мореходки.

Здесь, в здании административного корпуса по Косой линии Васильевского острова мы встретились с другими херсонцами – два механика, два судоводителя и один судоремонтник, и записались на прием к начальнику училища. Он принял нас нерадостно, отругал за то, что поздно приехали.

- У меня прием закончен. План приема выполнен, - сказал он нам. И добавил, - поезжайте в Херсон (за что, за чей счет, денег ни у кого не было), - и пусть ваше начальство направляет вас на работу. Поступите на следующий год.

В чем же было дело? Тогда существовал такой порядок. Документы наши, как пятипроцентников направляло училище по нашему выбору, кто в Одессу, кто в Ленинград. И отличникам из средней мореходки резервировались места по числу присланных личных дел. В Одессе проблем не было. Наши однокашники тридцать первого августа были зачислены на первый курс.

А вот в Ленинграде возникла такая проблема. То ли потому, что начальник не ведал установленного порядка, то ли потому, что мы не прибыли в начале августа (зачем? Мы же зачислялись без экзаменов) и дали возможность без нас, пятерых, сделать конкурсный набор из трехсот семидесяти пяти курсантов первого курса. Скорее, была использована нестандартная ситуация.

Мы, правда, сказали Кошкину, почему же нас не вызвали на определенную дату, мы бы приехали.

- А это не ваше дело, отвечает. – Все, вы свободны.

Мы дисциплинированно сказали: «Есть!» и вышли из кабинета. И только декан моего факультета доцент Струм мне посоветовал посоветовал, когда я к нему зашел: «Езжайте в Москву, в министерство, там много хороших и умных людей, они вам помогут».

Впятером без денег, без билетов, с двумя буханками хлеба на пятерых (нам дали в столовой сердобольные курсанты и повара), мы выехали в Москву. Гоняли нас по всем вагонам, пока не нарвались на бригадира поезда. Он выслушал нас внимательно и махнул рукой:

- У меня у самого такой сын, может, кто поможет.

Утренняя Москва встретила нас музыкой и улыбками людей. Как же! В морской форме, красивые ребята, такие стройные и молодцеватые – на нас смотрели, как на защитников отечества.

- С какого флота, - спрашивали.

- С Черноморского, - отвечали мы.

Добрались мы до Главного управления учебных заведений министерства морского флота СССР. Начальник управления, выслушав секретаршу, попросил сотрудников пойти на свои рабочие места, а нас принял незамедлительно. Его звали, по моему, Сергей Александрович Хаюров. Он нас выслушал, похмыкал.

- Как вы доехали, - спросил, - что ели, где и как спали.

Рассказали все честно. Позвал секретаря:

- Ниночка! Занеси нам пять бутербродов и шесть стаканов чая (надо полагать, за его счет). Бутерброды были двойными, большими, с колбасой и сыром. Поели, попили чайку, а Ниночка в это время отпечатала бумагу на имя начальника ЛВАМУ имени адмирала Макарова доцента Кошкина с указанием зачислить нас всех на первый курс вверенного ему училища.

На вокзал мы летели на крыльях. Удалось втиснуться в общий вагон и (о, радость!) на всем пути нас никто не трогал и не спрашивал билетов.

Радостными мы появились в приемной начальника. Это уже было первое сентября. Секретарь взяла письмо и занесла его начальнику. Вызывают. Заходим.

- Вот что, ребята. Не могу вас принять. Тут не написано зачислить сверх плана набора. Вы свободны!

Все оборвалось. Судьба пошла под откос. Первая мысль – забрать документы и вернуться в Херсон, попытаться попасть в Одесскую вышку, хотя бы на заочный факультет. Погоревали, успокоились и решили снова ехать в Москву. На этот раз реакция была грозной. Хаюров позвонил Кошкину и громко, и жестко, и даже нецензурно кричал:

- Чего ты пацанов гоняешь? Тебе что, трудно было позвонить и нужное письмо мы бы тут же выслали! Как тебе не стыдно! А если от голода кто-то упадет в обморок! Поставь своего сына на их место! Бессовестный ты человек, если ты человек!

Письмо перепечатали, подписали. Для верности Нина хлопнула печать и сказала:

- Правильно делаете. Из вас будет толк.

Опять поехали. Опять мы в приемной. Нас уже не приняли, но резолюция была такой – направит всех на медицинскую комиссию и, в случае ее положительного прохождения, зачислить и поставить на все виды довольствия.

Ура! Мы победили! Так нам казалось.

Медкомиссия была и жесткой, и жестокой. Через пять лет такая комиссия будет отбирать будущих космонавтов. А я уже носил очки, страдал близорукостью. Но благо, медсестры Херсонской мореходки Галина Семеновна Кременова и Валентина Тимофеевна Рыкова на последней перед выпуском медкомиссии дали мне глазную таблицу и я ее выучил наизусть, особенно те строки, которые не видел. Например, для стопроцентного зрения строка была из таких букв – Н, К, И, Б, М, Ш, Ы, Б. помню до сих пор.

Поэтому зрение я прошел и остальных врачей (терапевт, хирург, отоларинголог, невропатолог, уролог, инфекционист и еще кто-то) тоже. Медкомиссию мы проходили в поликлинике водников и когда результаты принесли в училище, их долго изучали, а потом сказали: «Вам еще надо пройти стоматолога. Это еще один маленький удар. Ведь тогда при поступлении в мореходку зубы не проверяли. Пришлось идти.

Одного из нас на зубах забраковали. У меня же был полный ажур. Молодой врач, к которому я попал, а их в кабинете было шесть-семь, глянув на мои зубы, сказал:

- Коллеги, попрошу подойти ко мне.

Подошли.

- Вот, - говорит он, - идеальные зубы у молодого человека. Я такие вижу впервые. Молодец, - уже мне, - что так хорошо ухаживаешь за ними.

Не ухаживал я. Чистил зубы раз в день зубным порошком. Паст тогда не было, а если и были, то не по карману. А зубы были наследственными и я ими, к счастью, никого никогда не кусал, а использовал по прямому назначению.

Начальство и медицинское, и административное довольным не выглядело. Но зачислили нас на первый курс и мы сразу же попали в списки передовиков на уборку картофеля в колхозах Ленинградской области. Декан Струмпе меня и Власова сразу же предупредил:

- Хорошо учитесь, добросовестно трудитесь и прилично себя ведите, иначе вы здесь долго не задержитесь.

Значит, к нему поступила инструкция на предмет поисков у нас недостатков. Но это было ни к чему. Мы были прилично воспитаны, дисциплинированны не по принуждению, а по убеждению. Бояться нам было нечего. Но поняли, что надо себя держать в руках. Хотя, если признаться честно, мы прошли серьезную школу в Херсонской мореходке, где дисциплина была намного выше, чем в Ленинграде или даже в Одессе.

Провинциальная Херсонская мореходка всегда славилась своим порядком и министерские работники любили к нам приезжать с проверками, захватывая представителей командования и педагогических коллективов других мореходок Советского Союза.

- Смотрите, как надо работать, учить и воспитывать моряков, - говорили министерские этим представителям.

И они смотрели, и нас к себе приглашали: мы тоже многому у коллег научились. Особенно в таких, как в Ростовском, Архангельском, Астраханском, и в Ленинградском средних мореходных училищах.

Как и все первокурсники, мы в начале сентября, побывав несколько дней на занятиях у многих понравившихся нам педагогов и специалистов, выехали на месяц в колхозы области. Погода была мерзкой, паршивой и слякотной. На ногах пуды грязи, в руках ведра с картошкой плюс плохое питание – хуже не придумаешь. Но мы, конечно, помалкивали, терпели, и еще шутили, и юморили. А к нам, воспитанникам мореходки, молодые курсанты – вчерашние школьники, прислушивались, мы у них были в большом авторитете. Две недели грубой пищи, а нам давали соленые американские фронтовые мясные консервы и все в этом духе, сорвали мой желудок окончательно.

Язва моя была растревожена и меня направили в училище в санчасть. А санчасть тут же уложила меня в больницу на обследование, которое язву, правда, не подтвердило. Но был вердикт: гастрит. А это значит, к учебе на стационаре не пригоден.

К моменту выписки из больницы прибыли и курсанты с сельхозработ. Я начал заниматься вместе со всеми. Написал письма Джемме и родителям – что делать? Все мне посоветовали отчисляться и возвращаться в Херсон, потому что помочь мне средствами на и лечение ни жена, ни родители не могли. Тем более, что в санчасти, куда меня вежливо вызвали и посоветовали бросить учебу и ехать домой.

Заявление я написал и на другой день приказом № 230 от 21 октября 1954 года § 1 я был отчислен и с этого же дня (обычно дается три дня для расчета, оформления обходного листа и т.д.) был снят со всех видов довольствия, чтобы быстрее избавиться от больного человека.

Я, правда, не спешил. Курсанты факультета моей группы да и повара кормили меня до отвала, еще и снабдили продуктами на вечер и ночь. Оформив расчет, я 25 октября выехал в Херсон. Деньги на билет прислала Джемма, заняв их у соседки по дому Евдокии Кузьминичны, дочка которой была замужем за нашим выпускником Борисом Васильевым, судоводителем, который меня тоже хорошо знал.

Но ребята! Мои бедные одногруппники, несмотря на мои протесты, кинули клич и пустили шапку по кругу – сбор средств на дорогу. Их с лихвой хватило на питание, постель и даже остаток помог рассчитаться с заемщицей по приезде. Тетя Дуся нас зауважала и потом частенько и неоднократно нас выручала.

Подчеркну, из нас, пятерых, зачислены в Ленинградское высшее инженерное морское училище имени адмирала Макарова были четверо, а закончил – только один. Двое других тоже отчислились по собственному желанию и перевелись на заочный факультет Одесской высшей мореходки, успешно ее закончили, стали хорошими специалистами и отличными людьми.

Со своей стороны, я тоже успокоился, тем более бабушка Джеммы меня убеждала, что «все, что ни делается, делается к лучшему». Я не таил и таю зла на ЛВИМУ имени адмирала Макарова. Там было много хороших людей, много великолепных моряков вышло из его стен. Но урок я получил хороший – никогда не отчаиваться в беде, искать и находить выходы из любых ситуаций, планомерно добиваться исполнения намеченных целей.

На вокзале меня встречала Джемма с сестрой Олимпиадой и подругой Тамарой, а дома ждала бабушка Джеммы – Мария Григорьевна. Встреча была теплой, родной-родной. Девочки и бабушка прослезились. Я поморгал глазами, а бабушка сказала: «Дома лучше, потому что вся семье в сборе и на месте. Чтоб больше мне не разъезжались». Эту заповедь мудрой старушки мы выполняли на протяжении всей совместной жизни, кроме разве небольших рейсов на один-два месяца, в которые я направлялся вместе с курсантами в качестве руководителя практики.

Тогда это было весомой материальной поддержкой семье, ибо мы, руководители, получали зарплату в валюте, как второй механик, что за два месяца превышало нашу годовую скромную зарплату на берегу.

На другой день после приезда я пошел в училище к заместителю по военно-морской подготовке капитану первого ранга Роику Леониду Федоровичу с просьбой направить меня, хоть и с опозданием (мои одногруппники убыли второго сентября), на военную стажировку для дальнейшего получения военного звания офицера запаса, а также для того, чтобы наплавать необходимый плавценз для получения рабочего диплома механика третьего разряда. Леонид Федорович принял меня сверхлюбезно и радостно, и, конечно, пообещал помочь. Он тут же позвонил начальнику училища Кривошее Ивану Захаровичу и попросил нас принять. Через пять минут секретарь Жесткова Т.В. зашла за нами и привела в приемную. Иван Захарович вышел, обнял меня, пригласил в кабинет и выслушал все мои и наши перипетии в Ленинграде. Повозмущался, сказал, что мы молодцы, что поехали в Москву в министерство, и, под конец, заметил, что в обиду меня и наше училище не даст.

А Роику сказал, чтобы звонил в Севастополь, просил «добро» на стажировку Фомина и оформления необходимых документов и допуск к секретам. Вопрос решился всего за две недели. Севастополь попросил выслать письменный запрос на меня и мою характеристику. В ноябре я получил приказ о направлении меня на стажировку в отряд военных кораблей, размещенный в Арбузной гавани Одесского порта. Попал я на трофейный эсминец «Легкий» в воинскую часть № 13167, командиром которого был выпускник нашего училища довоенных лет, участник войны капитан второго ранга Демин. Он меня пригласил к себе, долго беседовал, спрашивал об училище и педагогах, вспомнил преподавателя черчения Пастуха Георгия Емельяновича, который продолжал работать в училище и после войны.

В заключение, пожал мне руку, пожелал успехов и направил к старпому за погонами мичмана-стажера и к командиру БЧ-5 капитан-лейтенанту Фишману.

Пишу о них с удовольствием, потому что они относились ко мне как к младшему брату, много помогали, учили, и многое доверяли: вести документацию, нести вахту в БЧ-5 самостоятельно, проводить политинформации и лекции с матросами и т.д. Мы тепло расстались и я пригласил Демина в училище. Он обещал, но не приехал, к сожалению, раны и болезни дали о себе знать и он преждевременно скончался. А с Фишманом я встретился несколько лет спустя в Одесской высшей мореходке, куда он поступил после демобилизации.

Он был на первом, а я уже на пятом курсе заочного судомеханического факультета. Тут уже я ему помогал и писать контрольные, и консультировать, и сдавать экзамены. Долг платежом красен. Он закончит ОВИМУ и будет плавать на судах Черноморского морского пароходства, посвятив свою жизнь флоту, сначала военному, а потом и торговому.

Стажировка проходила нормально, по плану и по распорядку дня. Мне разрешалось ежедневное увольнение после работы, и я с удовольствием этим пользовался, так как относил на почтамт, он тогда располагался на улице Гоголя, свои многочисленные письма Джемме и редкие родителям и братьям. Писал я Джемме каждый день, иногда по два-три письма в день, чему она была несказанно рада, хотя отвечала реже – много занималась в своем пединституте. У меня же времени было больше. Я, как говорится, служил по свободному графику.

Перечитывая эти письма, я расстраиваюсь, так как слишком много допускал нравоучений в ее адрес, а иногда и подколок и неуместных шуток. Мне теперь стыдно перед ее памятью и я тронут тем, что она мне все прощала, и письма сохранила, как она говорила, для детей.

Месяц службы прошел успешно и мне дали десятидневный отпуск в Херсон для встречи нового 1955 года в семье, как было сказано в приказе «за добросовестную службу и успешное выполнение заданий командования».

Я летел домой, как на крыльях. Море и Днепр еще не были скованы льдом и я, конечно, бесплатно возвращался на пароходе. Дома мы хорошо провели время. Гуляли, шутили, готовили Джемму к зимней сессии. А самое главное, любили друг друга. И даже сфотографировались на память. Фото запечатлело меня в мичманских погонах и я с удовольствием вспоминаю те, как мне казалось, безмятежные дни.

На корабль я вернулся четвертого января уже нового года. С соседних кораблей пришли мои одногруппники Юра Ермоленко, Юра Мельник, Толя Чернявский и еще кто-то и мы долго беседовали, вспоминая учебу и учителей с положительной стороны.

«А, помнишь… А, помнишь…». Молодость была, как на ладони. Жаль, что она так быстро проходит.

На другой день меня вызвал командир и попросил сходить, все были заняты по службе, в военную комендатуру Одессы и забрать оттуда арестованного главстаршину нашего корабля (хороший парень, но выпил в увольнении).

Прибыл в комендатуру и доложил дежурному кто я и зачем пришел.

- Ждите, сейчас придет комендант и решит судьбу вашего главстаршины.

Грозный комендант прибыл через двадцать минут. Я встал, отдал честь. Он махнул рукой и прошел в кабинет. Дежурный доложил ему обо мне и о причине моего визита. Без особых препятствий арестованного отпустили, заставив меня за него расписаться, мол принял в свое распоряжение для доставки на корабль по месту службы. Расписался, встал по стойке смирно: «Разрешите идти?».

- Разрешаю, - ответил он.

Я четко повернулся на сто восемьдесят градусов, прихлопнул каблуками и строевым шагом направился с главстаршиной к выходу. И тут крик: «Стойте!».

Остановились, повернулись. Комендант дежурному: «Обоих на гауптвахту».

- За что, - спрашиваю.

- За нарушение формы одежды!

Оказывается, в наших двубортных курсантских кителях не было разреза, а был сплошной шов. А в офицерских кителях военного флота был разрез. Два часа я доказывал, что я не в военной шинели, что я на стажировке и являюсь гражданским моряком. Ничего не помогало. И только когда я попросил нож ( солдаты в конторке как раз обедали) и разрезал шов по спине выше пояса, меня с трудом выпустили. Так я в первый и последний раз в жизни побывал на гауптвахте. Своих же коллег и с других кораблей предупредил, чтобы в увольнение ходили только в нормальной военной шинели, дабы не попасться патрулю в лапы. К счастью, никто кроме меня не попал.

Нет, попадали. И помещали кое-кого в корабельный салон, так между собой моряки называли гаптвахту, но не на гарнизонную строгую обитель.

Шли дни, заканчивался январь. Я за десять дней вместо четырех недель подготовил обширную ремонтную ведомость по всей БЧ-5 Корабль готовили к капитальному ремонту и нужно было детально все расписать по механизмам и вид ремонта и определить запчасти и приборы и другие работы.

На ремонт я не попа, он начался в мае, а стажировка заканчивалась в конце февраля. Но за то, что я сделал досрочно, мне еще раз дали досрочный отпуск в Херсон на целых десять дней.

Отпуск у меня совпал с зимними каникулами у Джеммы. Мы с ней съездили к ее родителям в Большие Копани. Приняли нас очень гостеприимно, радостно угощали всем, что у них было и даже вкусным вином, которое каждую осень готовила Лариса Ивановна из собственного элитного винограда. Отец похвалил меня за решение вернуться в Херсон, пожелал успехов на стажировке и хорошей работы после ее окончания.

Побыв неделю у родителей, вернулись в Херсон. Я сходил в училище к руководству с просьбой оказать содействие в поисках работы. Ведь распределение моего выпуска было в июне 1954 года и я выбрал высшую мореходку, а все места, в том числе и Каспий (туда никто не хотел ехать), были заняты.

Руководство училища мне ничего не пообещало. Почти два года прошло со дня смерти Сталина, наше министерство оставалось объединенным с министерством речного флота не развернулось должным образом после войны. Тогда трудоустройство у нас, моряков, было большой проблемой.

В расстроенных чувствах я покинул Херсон на стажировку на свой, полюбившийся мне эсминец, итальянской постройки, переданный нашей стране по репарации. Еще были эсминец «Ловкий», сетевой заградитель «Лена», линкор «Новороссийск» и другие корабли – торпедные катера, тральщики и т.д.

Вскоре эти корабли заменят отечественными, а линкор «Новороссийск» в 1955 году будет взорван и потоплен в Севастополе. Вместе с ним погибнут более девятисот моряков, в том числе и выпускник 1955 года Анатолий Бледников.

Командование эсминца, узнав о моих трудовых проблемах, предложило службу на военном флоте. Я обещал подумать, хотя, если честно, мечтал о дальних странах, морях и океанах, т.е. о работе на транспортном флоте. Тем более, что печальный опыт контактов с военным флотом у торговых мореходов был.

А происходило это так. Осенью 1951 года, по-моему, в ноябре, часов в десять утра в нашем училище прозвучал сигнал «Большой сбор». Все училище было выстроено на плацу (мы тогда занимались в школе № 20). После персональной проверки дежурный офицер зачитал список курсантов, человек восемьдесят, которых вывели из строя и повели в актовый зал на втором этаже, а нас, оставшихся человек четыреста (часть курсантов была на практике) построили в колонну по четыре и вывели в город на «прогулку».

Осень была поздней, погода слякотной и мы три часа месили грязь по окраинам Херсона в сторону Белозерки, где располагался сельхозинститут. Чем вызвана прогулка, зачем нас увели из училища, никто ничего не говорил. И на все вопросы ответ был один – так надо. Когда мы под вечер вернулись в расположение училища, то узнали, что наших ребят, курсантов второго и третьего курсов, на двух автобусах увезли в Одессу.

Оказывается, в системе мореходных училищ произошли изменения. Шла холодная война. Нужен был серьезный военный флот. Кадров не хватало и две торговых мореходки, Одесская и Рижская, были реорганизованы в военно-морские училища. Из одесситов и херсонцев сформировали новый состав Одесского военно-морского училища. А неподошедших в эти военные училища направили в Херсон и другие мореходки по личному выбору. К нам пришли рижане и одесситы, хорошие ребята, успешные курсанты. Среди рижан выделялись Кантер и Латынин. Первый потом станет начальником Рижской мореходки вплоть до ее закрытия в связи с развалом СССР, а второй станет первым мужем знаменитой херсонской гимнастки Ларисы Латыниной (девичья фамилия – Дерий). Так что прибалты нашли свое счастье в украинском городе невест.

А в Одессу от нас ушел мой хороший товарищ, а потом и друг Олег Ванденко. Он отлично учился, был хорошим футболистом, волевым, целеустремленным человеком и дослужился бы в военном флоте до крупных чинов. Но в 1954 году летом эти военные училища снова расформировали в обратном порядке и опять их превратили в мореходки Минморфлота. Курсантов демобилизовали и предложили на выбор все мореходки европейской части Союза. Но, естественно, каждый выбрал ту, откуда был взят на военную службу. Но им уже пришлось учиться на год больше, т.е. наш выпуск был в 1954 году, а их, возвращенцев, состоялся в 1955 году. Олег был направлен на работу четвертым помощником капитана на парусный барк «Товарищ», где он дослужился до капитана.

Он стал одним из выдающихся, известным в мире, капитанов суперпарусников, а потом и начальником нашего училища. Таким образом, судьба нас сведет по общему месту работы на всю жизнь.

Зная все описанные перипетии, многие из нас потеряли доверие к военному флоту, хотя и потом будут переходы наших выпускников на службу в военный флот. Это не возбранялось, а поощрялось. Но я побоялся. Зрение и желудок могли сослужить мне плохую службу. Поэтому на предложение остаться на военном флоте служить Родине, я отказался. Но мой отказ не помешал командованию эсминца подготовить на меня положительную аттестацию с предложением присвоить мне после стажировки звание лейтенанта запаса. Хотя по положению все нам присваивалось звание младшего лейтенанта.

Капитан первого ранга Роик Л.Ф. был очень доволен моими документами, похвалив: «Молодец, не подвел. Так держать постоянно и всю жизнь». Может, я и не так держал всю жизнь, но своей мореходке я был предан пятьдесят восемь лет, с 1950 до выхода на пенсию летом 2008 года.

И снова в бой. Все документы получены, оформлены. Осталась небольшая загвоздка – найти работу. Мои хождения в морской и речной порты, на местные судостроительные заводы, успехов не принесли – везде отказ. Правда, в морском порту сказали, что взяли бы, если бы у меня был опыт работы и рабочий диплом второго разряда. Но где ж их взять парню, только что сошедшему с учебной скамьи. Мой бериславский брат Николай по собственной инициативе решил снова вмешаться в мою судьбу. Просить я его не смел, стеснялся своей обреченной несостоятельности.

Он повел меня к секретарю обкома партии Титаренко, ведавшему промышленностью и транспортом. Тот, выслушав Николая, сказал, что это сложно, но поручил секретарю по идеологии Даниленко Н.А., в ведении которого были учебные заведения, заняться моим трудоустройством. Николай Абрамович слово свое сдержал. Через неделю я получил приглашение на работу механиком буксира Херсонского речного порта. Попал я на колесный, не винтовой, пароход (были тогда такие, еще дореволюционной постройки) «Василий Баженко». Он стал моим первым трудовым местом и я его запомнил на всю жизнь и не так, как пароход, здесь все было нормально, а как взаимоотношения людей на судне.

Первый опыт, первая зарплата, первые флотские и житейские уроки, первые шишки и первая помощь мне, молодому специалисту. Собственно, работа, как работа. Паровые котлы и машины я знал хорошо. Тем более, что я прошел хорошую практику, и механик Поливин мне доверял стоять вахту у пульта управления.

Единственное, чем отличался «Василий Баженко» от «Петра Великого», это машиной горизонтального типа с непосредственным приводом на бортовые лопатные колеса. А на «Петре Великом» машина была в пять раз мощнее и вертикальная, с приводом на винт. Так что, ничего страшного я не усмотрел в своей работе. Как учили на практике, я снял схемы всех систем, обозначил для себя все клапана, краны, приборы и механизмы, чтобы знать, что когда запускать-останавливать, открывать-закрывать и т.д. И уже на третий день мы ушли в первый рейс до Каховки, чтобы принять там несамоходную баржу с грузом и отбуксировать ее в Херсон. Рейс прошел успешно для меня и капитан даже похвалил, что быстро освоился.

Так я неплохо работал с апреля до июля 1955 года. Получал зарплату (оклад 600 рублей), приносил ее домой и на первые деньги мы купили Джемме приличные туфли, а мне брюки, так как в своих курсантских брюках я стоял вахту, как второй механик, с нуля до четырех часов и с двенадцати до шестнадцати часов. Кстати, не очень я был доволен этой должностью, так как на флоте положено поработать сначала четвертым, третьим, а потом уж вторым механиком. Но я был единственным дипломированным специалистом, у остальных механиков были только свидетельства об окончании специальных курсов. Я дипломом не потрясал, так решили в отделе кадров – пришлось подчиниться, тем более что работать хотелось.

В июле мы шли из Берислава в Херсон, вели груженую баржу. Была теплая летняя звездная ночь Светлой Луны. Тишина, покой. Благоуханье мироздания. Вокруг воды Днепра. Справа высокий берег, слева – низкий, заросший тростником и донной травой. Я любовался природой и наслаждался погодой, ждал время «Ч». В 23.45 мне заступать на вахту в машинное отделение, а там природы уже не видно.

Принял вахту, проверил прибытие кочегара. Кочегарка была в отсеке впереди, разделенная от машины перегородкой и клинкетом. Котлы работали на угле и, чтобы угольная пыль не попадала на машину и ее подшипники, дверь, клинкет, должна быть закрытой. Примерно в два часа ночи почуял неладное – машина стала замедлять ход. Я на приборы – все нормально. Я в кочегарку – давление шестнадцать атмосфер – в норме. Я на конденсатор – противодавление согласно инструкции. Что ж такое случилось – не могу понять. Кочегар разводит руками – тоже не может понять, в чем дело.

Начинается скрип колес, скрежет корпуса судна, как будто оно чего-то касается. Звоню телеграфом на мостик – не отвечает. Кричу в переговорную трубу – нет ответа. Что делать? Вопреки правилам технической эксплуатации, морским и уставам и всем существующим инструкциям, принимаю решение – стоп, машина. Кричу кочегару: «Смотри за манометром, сбрось давление пара (дабы котел не взорвался), уменьшай огонь в топке.

Все сделали. Стоим. Выходим на палубу. Наш пароход на полкорпуса находится на суше, т.е. на берегу. Сзади села на дно баржа. Скрежет и замедление скорости – это были камышовые заросли. Мы их преодолели. И хорошо, что я, хоть поздно, но остановил машину, иначе сорвали бы колеса и остались без движителя. А кругом красота – небо, луна, звезды, чистый воздух и мы на мели.

Пошли с кочегаром наверх. По пути, на палубе увидели пьяного спящего капитана. Отнесли в каюту. Поднялись на мостик. Матрос-рулевой положил руки на штурвал и лег на него головой. Тоже спит и тоже пьяный. Под ногами две пустые водочные бутылки и недопитая третья. Рядом пол-огурца и кусок хлеба. Я тогда еще не выпивал отрицательно относился к пьянству и курению. Но против своих не злорадствовал, хотя потом три дня нас стаскивали, и баржу тоже, с мели. Баржу освободили из плена быстро, а наш буксир пришлось подмывать струей воды от винта другого судна, а потом двумя колесными буксирами стаскивать с берега на воду.

Привели нас в Херсон. На другой день – комиссии: партийная (обязательно), инспекционная (капитаны порта), дознавательная (руководство порта). Не было только прокурора. От всех нас потребовали объяснительные записки. За час я написал два листа воспоминаний нашей трагической ночи, где все честно описал. Как потом оказалось напрасно. Нужно было отбелить капитана, он был чьим-то протеже.

Но документ я переписывать отказался. Дело в том, что по Уставу я не имел права останавливать главный двигатель без команды с мостика. Значит, я нарушил правила. А что пароход спас от возможного разрушения – это никого не интересовало. Комиссии шли и шли. Начались (самое страшное) партийные разборки. Меня готовили к ответу на заседании партийного комитета порта. Завели персональное дело, и худо мне пришлось бы, если бы не два человека. Ими оказались Клавдия Ефимовна - завкадрами, член парткома порта и начальник мореходного училища Кривошея Иван Захарович.

Клавдия Ефимовна сама меня нашла, пригласила в кабинет, расспросила и предложила написать еще одно объяснение на ее имя.

Я написал целый трактат, даже о том, какая хорошая была погода. Ясное небо, тихая ночь и спокойный Днепр. Она пошла к руководству порта и парткома и заявила, что меня, молодого специалиста, и такого положительного парня в обиду не даст. Чем бы все кончилось, не знаю. Но на другой день, бредя домой по улице Ленина, случайно встретил идущего навстречу Ивана Захаровича. Он меня обнял, расспросил где работаю, как жизнь. Я ему все в деталях живописал о своих ночных приключениях. Взор начальника помутнел, лик стал гневен.

- Приходи завтра ко мне, - говорит, - разберемся.

И пошел дальше, как потом я узнал, в горком партии. Не знаю, что он говорил в горкоме, с кем и о чем говорил в речном порту (его секретарь проговорилась, что с утра он туда звонил), но от меня вдруг отстали.

Когда меня пригласили к начальнику, Иван Захарович опять, улыбаясь, сказал, что своих лучших выпускников он в обиду не даст, и предложил работу в училище:

- Вначале лаборантом, а потом подумаем, - сказал он. – Будешь работать, будем помогать. Только учись в ВУЗе.

Я сказал, что уже зачислен на заочный факультет ОВМУ.

- Тогда, за дело!

Я написал заявление о приеме на работу и мне дали два дня для расчета с речпортом. Благодаря Клавдии Ефимовне удалось за день сдать все дела и бумаги и получить расчет формально, так как деньги мне выплатят только через месяц. Даже с партийного учета меня сняли за один день. Я побывал в горкоме и мою учетную карточку (пока без взысканий) переведут в училище, где я буду стоять на партийном учете всю оставшуюся жизнь, вплоть до 1991 года, когда КПСС будет ликвидирована окончательно.

Признаюсь, что я был убежденным коммунистом, верил в наше правое дело, в коммунизм, в советский строй и даже в престарелых членов Политбюро. И пройдет еще пару лет, когда я в корне пересмотрю свои взгляды, свое отношение к мироустройству, к Западу и Америке. А за эти годы появятся новые компартии – Российской Федерации, Украины и других стран СНГ.

Представители Херсонского горкома партии придут ко мне в училище агитировать за вступление в новую настоящую компартию. Я им ответил, что почти сорок лет верил одной партии и она меня и миллионы других дурила, как никто, нигде и никогда не дурил. Лучше быть беспартийным человеком, чем партийным коллаборационистом. Отстали и больше не пытались агитировать.

Считаю некоторые идеи коммунистов неплохими, нужными людям, но вот методы их достижения – революции, войны, принуждение, экспортирование, неприемлемы ни тогда, ни теперь. Не думаю, что только компартиям человечество будет обязано лучшей жизнью. Есть и другие более жизненные и прагматичные движения.

Как бы там ни было, но с августа 1955 года я снова в родной мореходке. Лаборант судомеханической лаборатории, был подчинен Ивану Даниловичу Ларионову, который встретил меня, как родного, проинструктировал меня, дал кучу заданий и неотложных поручений – училище готовилось к новому 1955-1956 учебному году. Но желаниям начальника специальности не дано было осуществиться.

Тогдашнего комсорга училища Юрия Фролова забрали на работу завотделом Херсонского обкома комсомола. Это был хороший молодежный вождь, умный, спокойный, рассудительный, напористый, и вдумчивый. Он пользовался большим авторитетом у курсантов. Его любили и уважали. потом он станет первым секретарем обкома комсомола, закончит высшую партийную школу при ЦК КПСС, защитит диссертацию и будет преподавать в Академии общественных наук в Москве. За все годы я увижу его только дважды, хотя по телефону мы общались ежегодно.

Предстояло найти замену этому достойному человеку. Выбор пал на меня. Вначале меня «выбрали» начальник Кривошея И.З. и замполит Шевченко В.С. А уже в октябре на отчетно-выборном комсомольском собрании училища я был избран в состав комитета комсомола, который и избрал меня своим секретарем.

Опыт работы у меня был. Я работал группкомсоргом, комсоргом судомеханической специальности, избирался дважды, будучи курсантом, в состав горкома комсомола. Теперь только предстоял более широкий формат работы с молодежью. Это учеба и дисциплина комсомольцев, спорт и художественная самодеятельность, идеологическое, считай коммунистическое, воспитание, привитие курсанта качеств, и, самое главное, умение жить и работать с людьми, в любых жизненных условиях и обстоятельствах оставаться человеком и помогать всем, кому нужна помощь, в море и на берегу.

Это главные проблемы, они являются общими для всех. Но вокруг были сотни курсантов и каждый из них со своим мировоззрением и характером, умом и темпераментом. За каждым было его «Я». И эти «Я» нужно было делать индивидуально. Беседы, встречи, вызовы, наблюдение за курсантами на общественных мероприятиях, поведение в быту, отношение к родителям, товарищам, девушкам – все это было в поле зрения комсомольских вожаков. Я уж не говорю о всевозможных лекциях, политинформациях, диспутах, конференциях и т.д.

В-общем, свободное от занятий время курсантов нами занималось (отнималось) обстоятельно. Своей политической трескотней комсомольские и партийные функционеры довольно серьезно надоедали молодым людям, у которых всегда были другие интересы.

Танцы, кино, концерты, девушки, особенно девушки, превалировали в думах, душах и деяниях будущих моряков. Не случайно на наши танцы были очереди из девушек и курсантов. Билеты ведь давали не всем, а только лучшим.

В-общем, началась живая работа с молодежью с раннего утра и до позднего вечера. Бывали дни, когда я приходил к шести часам утра на подъем и уходил домой после вечернего заседания комитета комсомола, после одиннадцати часов вечера.

Тогда никто не знал рабочего времени «от и до». А в комсомоле правило – работать до упаду – было повсеместным. Это только сейчас я понял, что труд требует дисциплины, самоотдачи и умения, но в пределах рабочего времени.

В режиме с утра до ночи работали у нас и командиры рот, и другие сотрудники, особенно преподаватели, которые часто приходили на вечернюю самоподготовку и консультировали всех желающих и проводили дополнительные занятия, причем бесплатно. Сегодня такого уже не увидишь.

У меня были повышенная возбудимость, хорошая работоспособность, желание все знать о каждом из шестисот курсантов и я многое знал про многих. И кто родители, и откуда родом, и кто с кем дружит, и как учится, и каков сам по себе человек. Эти первые годы работы на ниве воспитания мне хорошо запомнились.

Например, в зрелом возрасте, встречаясь с нашими выпускниками пятидесятых-шестидесятых годов, я помнил их лучше, сохранил о них больше информации, чем о выпускниках девяностых или двухтысячных годов.

От своего предшественника Юрия Фролова я отличался не в лучшую сторону. Я лучше выступал перед молодежью, скорее пылал на какой-то новой идее, был более благожелательно (не всегда справедливо) настроен к людям. Не обладал я и твердостью характера в выполнении принятых решений, в попытках понять человека и не слишком его наказывать.

Такой, как мне говорили, не очень требовательный подход, снижал уровень работы комсомольской организации и не способствовал высоким требованиям к воспитанию моряков. Некоторые старшие товарищи, особенно полковник Самойленко, однофамилец моей жены, , ставший замполитом вместо Шевченко, неоднократно ставил вопрос перед горкомом комсомола о моем освобождении, вызывал членов комитета комсомола на беседу и убеждал их голосовать против меня. И убедил. Члены комитета Шарапинский и Кисиленко стали открыто выступать против меня. Сдался и горком комсомола. В октябре 1957 года на отчетно-выборной конференции меня не внесли в списки для тайного голосования.

Перед этим меня вызвал секретарь обкома комсомола Юрий Сергеевич Никольский и сказал, что меня возьмут на работу в аппарат обкома и чтоб я не выступал на конференции и не вводил в «заблуждение» курсантов. Единственное, что я сделал плохо в день конференции на вопрос курсанта судомеханика Овсянникова по свой ли воле ухожу, я ответил, что не по своей, а по воле старших товарищей.

Кстати, замполита Самойленко курсанты не любили, откровенно посмеивались и потешались над его полковничьими погонами, замашками и манерами.

На конференции я отчитался, ответил на вопросы, выслушал критику подготовленных выступающих. И только один курсант Жан Иванов, бывший моим заместителем, выступил в мою поддержку. Резолюция конференции была, в целом, положительной, но, как я уже говорил, в списки для тайного голосования я не был внесен. И вот в течение одного часа случился внутренний переворот.

Овсянников с друзьями успели со всеми делегатами переговорить и все вписали мою фамилию в бюллетени. Из ста восьмидесяти членов я получил сто семьдесят девять (это я сам не голосовал за себя) голосов. И таким образом, по большинству голосов прошел в состав комитета комсомола. Избирать секретаря в этот день не решились ни горкомовские представители, ни училищные. На другой день была разборка – кто это сделал? Не я ли сам подговорил курсантов?

Кстати, все курсанты объективно сказали, что я им подхожу и они по собственной воле меня вписывали. И что впредь надо изучать мнение молодежи. Это были годы после двадцатого съезда партии и первых намеков на демократизацию общества, партии, комсомола, профсоюзов.

Разборки, однако, продолжались целую неделю. Вызовы, вопросы, объяснительные. Подключился даже горком партии. Несмотря на веяния демократии, такой ужас, как самоизбрание секретаря комсомольской организации, было приравнено чуть ли не к антипартийной акции. Но правда все-таки выплыла. Курсанты узнали, что меня выживал замполит Самойленко, поэтому и поступили вопреки его мнению. Когда это стало известно властным кругам города, дело прекратили, меня оставили в училище, а полковника Самойленко попросили уйти по собственному желанию.

Я пережил многих замполитов, сам на той должности проработал двадцать девять лет, и сегодня могу твердо сказать – человеку, работающему на ниве воспитания всегда нужно оставаться человеком, творить людям добро, не делить их на хороших и плохих (они это сами сделают), быть причастным к их судьбам.

Это мое избрание потом целый год будет предметом критических замечаний со стороны партийных и комсомольских органов. А меня простят. Больше того, будут поддерживать и благоволить ко мне. Несмотря на то, что замполит Самойленко Федор Евграфович перед уходом сделает мне еще одну большую пакость.

В октябре 1957 года был освобожден от обязанностей Министр обороны и выведен из состава Политбюро ЦК КПСС маршал Жуков Г.К. – любимец всех участников войны, популярный в народе маршал Победы. На другой день собирались партийные активы областей, на которых оглашалось решение Пленума ЦК КПСС и требовалось единодушное одобрение трудящихся этой выходки Н.С.Хрущева.

О повестке дня актива никому ничего не было известно. Но работникам обкома комсомола сообщили из ЦК ВЛКСМ о чем пойдет речь и просили подготовить молодежь к очередному «одобрямсу». Об этом я и сказал в училище. На собрании актива Самойленко дали слово и он резко раскритиковал меня за то, что я до собрания актива выдал тайну его повестки дня. Опять пошли разборки. Старшие «товарищи» требовали от меня ответа, кто мне выдал эту тайну. Естественно, я никого не выдал. Сказал, что проходя по парку, услышал разговор двух пенсионеров на эту тему и поделился новостью с коллегами. На этот раз аппараты горкома и обкома комсомола были благодарны мне за то, что я не выдал их партийным функционерам. И отношение ко мне стало очень хорошим. Меня даже избрали в состав обкома комсомола.

А работа шла своим чередом. Курсанты любили, когда я вечерами, во время самоподготовки ходил по группам, раскрывал свои планы работы, рассказывал свежие внутренние и внешние новости, новости техники, спорта, культуры, а также разные городские и областные события. Кое-кому объяснял их домашние задания, помогал решать задачи, даже астрономического плана, хотя я и не судоводитель, но по линии военно-морской подготовки нам читали курс штурманской практики, навигации и лоции, астрономии и девиации).

Здесь я отвлекусь и скажу, что человеку, работающему с молодежью, нужно многое знать и помнить, и уметь объяснить вопрос или решить задачу или проблему. В этом мне помогала база, полученная в училище и заочная учеба в высшей мореходке. И мое пристрастие к чтению художественной и научно-популярной литературы, журналов, газет, политических изданий.

Читал я много, память была хорошая и поэтому на вопросы курсантов, иногда откровенно засыпных, отвечал спокойно и обстоятельно. Ученик только тогда будет относиться с уважением к педагогу, когда убедится в его высоких нравственных качествах и в глубине и прочности его знаний во всех сферах жизни.

В этом плане я и в молодости, и в старости руководствовался древним афоризмом, забыл кому он принадлежит: «Нудно знать многое о немногом и немногое о многом». То есть нужно отлично владеть всеми аспектами своей специальности, профессии, области знаний и понемногу быть посвященным в особенности других наук, профессий, специальностей и областей знаний.

Особенно курсантов интересовали политические события в стране и за рубежом, новинки морского флота, новости спорта и культуры. И, если ты в этих вопросах дока, то тебе легче проводить свою линию, тебя уважают, обожают и ценят твои ученики. При этом никогда не надо уходить от острых вопросов, а если чего-то не знаешь, не изобретай умного ответа, а признайся, что ты этого не ведаешь, но почитаешь, а потом объяснишь.

Это, тем более, необходимо сейчас в век активнейших информационных достижений, когда молодежь кое в чем даст нам фору. И нельзя давить возрастным и учительским авторитетом. И нельзя так: «Это не ваше дело, зачем оно вам надо?» и так далее. То есть педагог, учитель и воспитатель должен идти впереди своих учеников и учить их, не только знаниям, но и уметь рассуждать, анализировать и делать собственные выводы.

Мне повезло. Меня учили именно такие педагоги и преподаватели, которые время даром не теряли. Я благодарен судьбе за это счастье учиться у хороших людей и специалистов. Безусловно, в этой книге найдется им место, может и не всем, но наиболее выдающимся, точно.

А молодежи я раскрою секреты любви педагогов к своим ученикам. Он прост. Педагог, конечно, любит талантливых учеников, но более всего его трогает и удовлетворяет в ученике жажда знаний, неуемное стремление познать и понять, повседневный, тяжкий, кропотливый, но впоследствии благодарный труд. И если вы внимательны к словам и объяснениям учителя и если вы с его помощью непрерывно идете вверх и доставляете гранит, камень науки, на вершину ее, то что может быть большей благодарностью учителя и ученика.

Возвращаясь к комсомольской работе, замечу, что она мне дала очень многое. Сегодня все то, что делалось партией и комсомолом резко осуждается. Но в любом деле, в любых вопросах всегда бывают и позитивные и негативные процессы и явления. О негативных писать не буду. О них столько сегодня говорится, что мой сказ будет лишним.

А вот с позитивом… Ну, например, умение наладить контакты с людьми, знать их запросы и интересы, поелику возможно удовлетворять эти интересы и пожелания, помогать им решать свои, не всегда легкие проблемы, учить их, воспитывать и учиться у них кое-чему, чего нам, взрослым всегда хватает.

Много знать и помнить. Скажу, что, когда в училище было человек шестьсот-восемьсот курсантов, я всех знал по фамилии и имени. Знал слабости курсанта. По дружески упреждал его негативные поступки, чем неоднократно спасал от отчисления и фактически открывал дорогу к мечте – к пароходу, к морю.

А умение выражать четко и внятно свои мысли, готовить всевозможные справки, речи, доклады, отчеты, умение выступать перед большой аудиторией и не теряться, и не заглядывать в текст, а руководствоваться, в худшем случае, только тезисами или набросками.

А самое главное, умение изучать людей, видеть в них и хорошее, и плохое, и быть убежденным в том, что из этого молодого человека выйдет толк и он станет настоящим моряком. Работая замполитом и сталкиваясь ежедневно с десятками курсантов, опираясь на опыт комсорга, я мог очень часто точно определять с первой встречи и беседы, будет ли он моряком или нет.

И многие родители были мне благодарны за то, что их сыны, не потратив три-четыре года впустую учебы в мореходке, чтобы стать торговым работником или строителем, или агрономом. Как говорится, каждому свое. И это свое нужно определять в самом начале жизненного пути. Были случаи и наоборот, когда приходили в тяжелых ситуациях спасать хлопцев, которые через десяток лет становились толковыми капитанами, старшими механиками и электромеханиками, начальниками радиостанций и помполитами.

Мой комсомольский опыт был объективным. Я признаю, что многое мы делали не так, особенно в идеологических установках и житейских взглядах. Но такое было время. Мы в него и в державу верили и кое-чего достигли с точки зрения воспитания человека. А сейчас – свобода: будь кем ты хочешь и можешь. Но, к сожалению, нравственные и духовные начала нынешних поколений требуют серьезных коррективов.

В 1956/57 годах командование училища Кривошея, Кайстренко, Киреев, Ларионов, Глотовский неоднократно на собраниях и педсоветах давали положительную оценку работы комитета комсомола и отмечали мой неплохой авторитет в коллективе. Мне было приятно, когда в августе 1957 года Иван Данилович предложил мне преподавательскую работу по совместительству. Мне дали одну группу из двух второго курса судомеханической специальности, где я должен был вести курс «Технология металлов и конструкционных материалов», приближенный к судостроению и эксплуатации флота.

Боже, как я этого хотел и как испугался. Первое серьезное педагогическое поручение. Опыта никакого. Желания ведь не всегда совпадают с возможностями, а семья нуждалась в дополнительных доходах, так как оклад комсорга тогда составлял рублей шестьсот-семьсот. И мы с Джеммой жили, как теперь говорят, за чертой бедности.

Иван Данилович успокоил меня:

- Во-первых, возьми, - говорит, - все учебники и просмотри весь программный материал.

Показал, как составлять, как писать конспекты лекций и план каждого урока. Наука нехитрая, но обязательная. Подготовил, составил, принес показать. Иван Данилович остался доволен:

- А теперь, за дело!

Первые две-три пары дались тяжело. Мне казалось, что я не смогу говорить и объяснять девяносто минут. Но прошло. Я имею в виду страх и скованность. А дальше пошло так, как учили меня Ларионов, Зубков, Воловник, Забалуев.

Урок, несмотря на отдельные трудные темы, должен быть интересным ответственным. Так, я начал набирать, навыки и мастерство. Были и контрольные проверки, как правило, одобрительные. Один педагог, попав на трудную тему – диаграмма железо-углерод, по окончании урока сказал мне и коллегам:

- Наконец-то я сам понял суть этой диаграммы. Для меня это признание стало наивысшей оценкой коллег. Потом я буду преподавать другие специальные и социально-психологические предметы, но себя оценивать буду строго. Мне всегда не хватало жесткости и требовательности и я был слишком добрым, в смысле оценок. Так и не научился ставить двойки. Редко их ставил, в основном, переносил ответы на следующий урок.

Комсоргская деятельность, работа с утра до ночи, слабое и редкое питание, сухомятка дали себя знать и очень круто.

Третьего сентября обком комсомола поручил мне возглавить отряд из ста человек (дали мне помощника и медсестру) и доставить его на целинные земли в город Экибастуз на строительство шахт в республике Казахстан. В основном, это были выпускники школ и молодые комсомольцы. Среди них оказалось восемь случайных целинников, которые получили подъемные и суточные, и жаждали сойти на промежуточной станции вместе с полученными финансами. Среди них было пять лиц освобожденных из мест заключения. Один из них ехал со мной и моими двумя в одном купе плацкартного вагона.

Вот эти ребята, размещенные в других вагонах, однажды пришли к нам в купе за паспортами. Я, разумеется, на дел. На другой день они меня вызвали в тамбур для беседы. Неизвестно, чем бы все кончилось, но дверь наружную они предварительно открыли. Мой сосед по купе, сам правонарушитель, но более порядочный, если так можно его назвать, выскочил в тамбур, отгородил меня от разборщиков, видно, был среди них в авторитете, и сказал, что паспорта у него и он их отдаст только по приезде на место.

Прохиндеи успокоились, и Сергей, так звали моего защитника, в дальнейшем пути не оставлял меня одного, ходил в качестве охранника. Кстати, интересный малый. Он был карманником, интеллигентный по виду и манерам. На станции Акмола мы вышли на перрон купить чего-нибудь поесть.

- Наблюдай за мной, - говорит.

Наблюдаю. Ничего не заметил. Прошли шагов десять, он остановился.

- Вот у этой женщины я «взял» деньги, - и показывает сверточек.

Женщина проходит мимо нас, он ее окликает и говорит:

- Мадам, Вы уронили сверточек. Будьте осторожны.

Как она его благодарила!

- Это все деньги на питание семьи на целый месяц, - говорю ему. – Разве можно у таких отбирать последнее?

- А я у таких и не отбираю. Есть жулики и побогаче. Их мы и трясем.

Так что, у тогдашних карманников тоже была какая-то мораль.

Людей мы всех на место привезли. Противники мои устроили в общежитии хорошую попойку в этот же день и везде искали меня. Но мой охранник увел меня на квартиру.

На другой день, оформив необходимые документы, мы по заданию Херсонского обкома комсомола выехали в подшефный зерносовхоз «Херсонский» Кзылтусского района Кокчетавской области.

Нас окружала ровная нераспаханная степь и песни казаха, сопровождавшего нас на телеге. В совхозе встретили с радостью – ведь в нем работали наши земляки. Возглавлял совхоз Герой Социалистического Труда Вагин. Вечером мы выступили перед молодежью, а после собрания Вагин устроил нам приличный банкет.

Здесь я сдался. Во-первых, выпил лишнего. В совхозе водку не продавали – запрет, а привозили ее из соседнего района. Во-вторых, наелся, но не диетической каши, а свиных котлет и жареных кур, прямо из печи. Все это, равно как и вкусный хлеб, подавали в больших мисках и в большом количестве.

Обратно мы выехали на Москву, чтобы отчитаться в ЦК ВЛКСМ о доставке молодежи на строительство шахт и электростанции. В пути мне стало плохо, боли были адскими. Таблетки нашей медсестры не помогали. В ЦК ВЛКСМ предложили лечь в клинику в Москве. Но я рвался домой. С трудом доехали. Правда, денег в ЦК дали в подотчет по двести рублей. Но моему здоровью это было слабой подмогой. Через два дня открылось кровотечение желудка, дала знать о себе язва двенадцатиперстной кишки. И меня уложили на операцию в городскую больницу номер один. Оперировал меня замечательный человек и хирург Феликс Павлович Радецкий.

Я был еще молодым и худым, так что резекцию желудка под местным наркозом перенес мужественно. Тем более, что у моей головы стояла молодая и красивая девушка, похожая на супругу. Ну, разве можно в таких случаях стонать. А было больно, не только когда разрезали живот, а и когда отрезали две трети желудка с частью двенадцатиперстной кишки. Почему-то анестезия желудка действовала не очень эффективно.

Ощущение было такое, каким страдали в детстве, наверное, все мальчишки, когда их били, как говорили тогда, «под дых» (верхняя центральная часть живота под ребрами). Зато заживало на мне все быстро и хорошо, хотя первые сутки были мучительными из-за огромной жажды. Воду не давали, только губы смачивали влажной ваткой. Это были самые трудные часы из всей операции. К концу второго дня дали глоток воды, потом еще. На третий день разрешили попробовать манной каши. Но кушать не сильно и хотелось.

Я почему пишу об этом подробно. В тяжелые минуты человеку всегда нужна помощь друзей, знакомых, товарищей. И это в полной мере проявилось во время моего двухнедельного пребывания в больнице.

Первой и несколько раз в день приходила Джемма. Утром до института, после института и вечером. Не забывали и друзья-однокашники, и товарищи по работе, и, как ни странно, курсанты третьего и четвертого курсов. Меня снабжали вниманием, общением, прессой, продуктами питания, овощами и фруктами, и даже деньгами, что было не лишне. Причем, никто курсантов не агитировал, сами приходили в комитет комсомола и сдавали деньга «на лечение». Через десять дней меня выписали из больницы, а еще через два дня, 14 октября 1956 года, я вышел на работу.

В горкоме комсомола предложили мне оформить инвалидность с получением небольшой пенсии. Я, разумеется, отказался и доработал в училище до 2008 года, т.е. до семидесяти пяти лет.

И пришел к выводу: лучшим лекарем является труд, желательно на любимом месте, и состояние души. Мы стареем не от прожитых лет, а от того, каким ощущаем себя сами. Седина может появиться и в двадцать лет (у меня в тридцать), а ощущение молодости может сохраняться и до семидесяти лет. Весной я часто, после пятидесяти, идя по парку, ловил себя на мысли: подпрыгнуть, сорвать с дерева почку, размять ее и понюхать раннюю зелень, как в детстве, и всегда это делал.

А возьмите женщин пенсионного возраста. Они по-прежнему прихорашиваются, чтобы нравиться мужчинам в любом возрасте. И это правильно, жить надо красиво, оптимистично, находить любимое дело, не терять друзей и веру в собственных детей и в светлое будущее.

Должен сказать, что и горком, и обком комсомола относились ко мне после операции очень внимательно и помогали, как могли – путевками в санаторий и финансовой поддержкой.

Я трижды лечился на курорте «Миргород» и один раз в Одесском санатории, что позволило мне твердо стать на ноги, в смысле здоровья, в труде и заботах дожить, как пишут журналисты, до счастливой старости.

Copyright © 2003-2022 Вячеслав Красников

При копировании материалов для WEB-сайтов указание открытой индексируемой ссылки на сайт http://www.morehodka.ru обязательно. При копировании авторских материалов обязательно указание автора